Приятно вернуться на поле, чёрт возьми, снова искать точку опоры на гладком древке метлы, упираясь ногами в фиксаторы, дышать навстречу ветру, что нещадно хлещет по щекам, и вцепляться пальцами в рельефную поверхность квоффла, удерживая его в ещё одном двойном повороте у самой земли. Джинни могла бы коснуться пальцами травяного настила, добавить зрелищности этому товарищескому матчу со скромным числом зрителей — но стянутые, налитые тупой тяжестью ожоги на левой ноге тянут вверх, заставляя выпрямить спину по всей оси и точно выдать длинный пас Кэти. Мяч со свистом пролетает через половину поля (ну хоть бросок, слава Мерлину, остался прежним) и скользит по ладони подруги, которая едва его не роняет, чем вызывает довольный гул у соперника.

Разумеется, эта дура накануне матча угасилась в ноль, всем подряд, что горело и не горело. И теперь со сбитым прицелом гоняет по полю, сдерживая в себе всякие порывы - от рвотных до «ой, идите нахер, я домой». У всех сдали нервы, это очевидно, особенно после изматывающих допросов по делу о теракте. Не каждому, как Джинни, повезло отмазаться увечьями и остаться в относительной тени хотя бы на время, их таскали туда-сюда с мая месяца, толком без передышки. Белл, напрямую замешанная в подготовке диверсии, держалась на последнем нерве — а тот, в свою очередь, жил только за счёт лошадиных доз алкоголя. Джинни начинала беспокоиться, что при таком «лечении» у Кэти скорее коллапсирует оккмелюенция, чем выйдет из строя печень, — а ведь её защита держалась и на том, и на другом.

И всё же Кэти — упрямый солдатик. Она успевает в последнюю секунду поймать мяч и уходит в резкую петлю вокруг колец, чтобы мягко, почти лениво, вложить квоффл в левое кольцо — идеальный пас. Свежий воздух и прилив адреналина делают своё дело: глаза Кэти проясняются, в движениях появляется энергия, и даже спина распрямляется. Никто, разумеется, не считает очки, но она точно отыграла хотя бы половину, если не больше. Джинни же остаётся в тени — сегодня она скорее вспомогательный инструмент, чем полноценный игрок: к концу тренировки израненная нога гудит так, что она почти незаметно начинает опираться на метлу при движении. Для большинства это ускользает из внимания, но Гвеног, наблюдавшая из-за линии, недовольно хмурит брови. Джин могла бы принять это к сведению, не будь их капитанша той самой главной Гарпией, что участвовала в теракте едва ли не активнее Белл.

Не могла же она вечно торчать в своей затхлой квартирке на Косом переулке? Следовало поскорее перебить информационный эфир — вернуться на поле с громким камбэком, визуальным заявлением, что Гарпии оправились и выдержали, снова готовы услужить режиму хлебом и зрелищами. А кому-то и этого мало. После интервью Дункана пробудились и другие журнашлюхи: им подавай не просто слова — снимки, ракурсы, и непременно с обнажённой ногой, чтоб трясти ею как казусом белли в войне с кучкой мятежников. Это ещё в лучшем случае, в худшем — облепят ожоги блёстками, подсветят фильтрами и завернут в соблазнительную обёртку на разворот. Во всём этом ёбаном мире есть только один человек, которому Джинни бы такое позволила. Точнее — уже позволила. Шеймус вытащил её ужас, страх и боль, перетянул их в нечто приятное. Он... чёрт... он превратил её травмы в личное и доверительное между ними. Джинни ещё обязательно вернётся к этой мысли.

Пока — не до этого. Выбраться из подобного дерьма незамужней предательнице крови не так уж и просто, приходится говорить побольше отвратительных вещей о... своих же. Себе. Бля, анекдот. Порой её так заносило, что она не замечала, как уже скатывается в откровенную иронию, и вот это — главное слабое место — неумение вовремя заткнуться. Хоть миллион раз она будет хорошим окклюментом, толку — когда главный враг её же язык. Сложно молчать, будто внутри зашкаливающее напряжение, что вот-вот сорвёт петли мощным потоком пара, вынося створки со скоростью звука прямиком кому-то в лоб. Вот бы это был Факби.

Даже хорошо, что её не трогали первый месяц из-за тяжёлых ранений. Кто знает, чего бы она тогда наговорила, контуженная и разболтанная, с ноющей ногой и расплавленным мозгом. Видимо, спеклась не только плоть — что-то подгорело и в голове. Потому что в первые недели после диверсии Поттер приходил к ней в каждом сне/видении. Подарочек от Феликса — педантично вдолбленный в голову в Триаде, аукается эта дрянь до сих пор.

Джинни не хочет думать ни о ранах, ни о прессе, ни о том, как петлять дальше. Вместо тревожных мыслей привычная болтовня с Гарпиями, старая добрая терапия квиддичной команды. Кэти угрюма, с ходу бухтит, выпрашивая у всех поход в бар, мол, а давайте хоть раз отдохнём как люди. В ответ Гвеног легко шлёпает её по заднице — без слов, но однозначно: никакого спиртного. Амала улыбается, следя за всеми с непонятной, почти раздражающей любезностью. Джинни тоже растягивает губы в широкой улыбке, откровенно потешаясь с попытки Гвеног воспитать Белл: мёртвому припарки, но смотрится эффектно. В этот момент их отвлекают — Уизли поворачивается на знакомый голос и видит перед собой Кассиуса. Не друг, но хороший приятель ещё со школьных годов. Тот, кто по воле случая попал в эпицентр теракта. Дружба дружбой, а служба...

— Привет, — Джин улыбается уже ему, не пряча удивления, глаза сами собой округляются в немом вопросе. — На минутку? На две? Хоть на полчаса — матч закончен, Касс, разве что ты пришёл взять реванш один на один.

Никто не смеётся, кроме Амалы — её веселье непонятно, но заразительно. Джинни пожимает плечами и передаёт метлу Кэти, аккуратно ставя её в отсек из стальных спиралей, прежде чем направиться за Уоррингтоном. По тону его лица, по выправке, по взгляду — уже догадывается, о чём пойдёт речь.

— Касс, — говорит она спокойно, полуофициально, полудоверительно. — Спасибо, что навещал меня после теракта. Я правда это ценю. Все эти события... было чудовищно. Я очень рада, что наши команды, несмотря ни на что, выжили. Чего не скажешь о… о уважаемых мистере Нотте и мистере Малфое. Большая потеря для нашего общества, просто кошмар.

Говоря это, Джин едва сдерживается. Уголки губ сами тянутся вверх, а крылья ноздрей надуваются от внутреннего сарказма, что чудом не льётся через уши. Она отворачивает голову куда-то в сторону и возвращает выражению скорбный, сдержанный вид.

— Подожди… тебя правда задевает, что я не хочу тебя?

Звучит не со злобой и даже не с раздражением — скорее с искренним удивлением, почти растерянно. В голове не укладывается, как в их странной, надуманной, вымученной, в конце-концов, конструкции — той самой, которую они изо дня в день имитируют ради выживания, может вообще возникнуть вопрос о желаниях. Здесь ведь всё фикция: по плану и по договору. Живое... нет, настоящее между ними и не начиналось. Чёрт, два года назад Джинни всерьёз опасалась, что Блейз стребует по закону, но Эрни — он ведь свой, безопасный и удобный.

Джин отгоняет эти делулу мысли, как назойливую мошкару, цепляясь за очевидное: она просто задела его самолюбие. Ни больше, ни меньше.

— В другой жизни, Эрни, всё могло бы быть, — говорит она, ровно, без обвинения. — Но в этой мы просто застряли друг с другом и должны как-то выживать. Вместе, — она сцепляет пальцы в замок и поднимает их вверх, будто демонстрируя фигуру единства. Простой жест, в который ни она, ни он уже толком не верят. На его реплику о ласках Джинни отвечает уже не гневом, а сарказмом, усмехаясь уголком губ, — договорились. В следующий светский выход я обязательно схвачу тебя за задницу и дам интервью о том, что ты вытворяешь языком в постели.

Быть нежной не выходит — даже в плавных движениях её кисти проскальзывает напряжение: то ли от ноющей мигрени, уже стекшей от плеч вниз по позвонкам, то ли от привычной осторожности. Джинни всё ещё пытается понять, где у Эрни проходит предел. Мешает выучка — многолетняя, выработанная на тренировках и в бою, воспринимать тело как инструмент. Чувствительность притуплена, поэтому прикосновения отдаются механически. Она делает паузу в самолечении, почти ложась на стол, чтобы дотянуться до отставленной в сторону бутылки виски. Новый глоток — горячий, крепкий — бодрит и возвращает собранность.

Признание, брошенное почти в упрёк, застигает врасплох. Джинни застывает с рукой, тянущейся к очередному ушибу. Это ведь было очевидно, блядь какая новость, но она не ожидала, что Макмиллан вот так, почти буднично, признается в своём миленьком, почти нежном саморазрушении. Наследник империи, сын влиятельного рода, чертовски привлекательный (да, объективно) и богатый (ещё объективнее), ищет выход через физическую боль. И, судя по забоям, предпочитает не формат отшлёпайте меня в бордельчике под арфу, а действительно получить по первое число. Джинни его понимает, честно-честно, она и сама становится стихийным бедствием, когда дело доходит до операций Сопротивления. Там, где адреналин и кураж — тормоза отключаются первыми.

Если Гарри Поттер — мальчик, который выжил, то Джинни Уизли — та, кто выживает снова и снова, всегда на грани. И пока счёт в её пользу.

Мысль об Избранном вспыхивает внезапно, как лампочка в темноте — и тут же даёт отдачу. Острый спазм пронзает от затылка до межбровья, а затем наступает тишина. Облегчение приходит с такой резкостью, что Джинни не сразу осознает, что именно произошло. Молча прикладывается к бутылке — виски на дне уже только бултыхается в мелких всплесках — и, наконец, отвечает:

— Я играю в квиддич. Синяки — это норма, — она моргает дважды, словно пробуждаясь, привыкая к облегчению в теле. — И если я вылезу на публику вся в ссадинах, вопросов ко мне, скорее всего, не будет. Так что... может, в следующий раз просто предупреди, если опять соберёшься огрести как боксёрская груша?

Джинни откладывает в сторону ткань, пропитанную бадьяном и кровью Макмиллана, внимательно всматриваясь в его лицо в поисках необработанных ран. Похоже, всё — зелье вступило в силу, регенерируя ткань на глазах. Постепенно искажённые черты возвращаются к своей привычной, почти «ангельской» симметрии. Внезапное прикосновение Эрни заставляет её едва не вздрогнуть — первая реакция, как всегда, отдёрнуться, но она сдерживается, позволяя ему удовлетворить своё любопытство.

— Это ничего не значит, Эрн. Мы с Кэти тогда были в дым пьяные, забрели в салон в Лютном. Я вырубилась прямо на кушетке, а эта сучка сама выбрала, что мне набить, — она усмехается краем губ, почти с теплом. — Хотя... получилось даже мило. И, надо признать, чертовски символично.

Тонкий узор, вьющийся по правой ноге, распускается колокольчиками, охваченными огнём. Кэти любит водить по ним пальцами, давать каждому цветку имя — тот, к которому прикасается сейчас Эрни, зовётся Тео. Джинни поднимает другую ногу и ставит её ему на колено:

— На этой поинтереснее. Ожог от теракта. Слыхал, как мы удачно сработали? Вот, даже на память осталось.

Рубцы давно зажили: вместо месива теперь рельеф из хаотичных волн, почти ровный благодаря усилиям колдомедиков. Он не тянет, не болит, даже приятен своими смыслами, бережно вложенными Шеймусом долгими вечерами в её квартире. Кольцо от него она носить не (с)может, но вот это... это что-то гораздо более важное.

— У нас почти закончилось виски, — она откидывается, лениво оглядываясь на бутылку. — Откроем ещё одну? И попросим Элси что-нибудь принести. Я с удовольствием послушаю, куда ты ходишь. Расскажешь — и я, клянусь, честно отвечу на любой твой вопрос.

Солнечные зайчики играют на лице Джинни мозаикой из полутонов, пробиваясь сквозь листья яблони, раскинувшейся над ними зелёным зонтом. Свет пляшет на её коже, будто кто-то высыпал пригоршню золота сквозь сито. В воздухе витают запахи: тёплой земли, сочной травы и сладкой сдобы с корицей — той самой, что испекла мама и принесла в плетёной корзине на пикник. Булочки ещё хранят тепло домашней печи, и липкие пальцы после них пахнут сахаром и маслом. Ветер взбивает Джинни волосы, поднимает бумажный стаканчик и гонит его по саду, пока тот не исчезает в высокой траве. Джинни хохочет и толкает Рона босой пяткой — он валится на бок и тут же отвечает вялым пинком. Девочка плюхается на Сибилл, сверкая улыбкой без передних зубов. Крёстная улыбается, нежно выводя узоры пальцами по щекам. — Когда это ты успела наловить столько веснушек? Вся как звёздное небо. Только летнее, — улыбается Сибилл, пересаживая её к себе на колени, обнимая крепко, по-матерински. — Я их не ловила, они сами липнут, — мурлычет малышка и, уютно устроившись в объятиях, показывает Рону язык. Он бурчит что-то в ответ, валяясь в траве с задранными шортами и комком травы в волосах. — На неё гномы по ночам грязью плюются, вот и веснушки, — фыркает он. И в тот же миг из норы рядом с клумбой выныривает один из проказников — в мятом красном колпаке, утащивший чей-то фантик. Он тут же крадётся к стаканчику, и Рон с криком бросается ловить его. Джинни хохочет, зарываясь лицом в рубашку крёстной. В тепле объятий Сибилл, с полным животом после маминых булочек, под кроной старой яблони в саду Норы, с ветром в волосах и солнцем на ресницах — она абсолютно счастлива. И запоминает это чувство на всю жизнь.

Щелчок плюй-камня о кладку хогвартского двора резкий, словно треск заклятия, погасшего в воздухе. Камешек отскакивает, описывает неровную дугу и с глухим стуком падает в лунку. Джинни поджимает губы и делает вид, что оценивает бросок, хотя на самом деле почти не следит за игрой. Суббота выдалась на редкость тихой: старшекурсники ушли в Хогсмид, младшие разбрелись по библиотекам, теплицам и коридорам, а двор под западной стеной замка остался залит мягким солнечным светом. Луна сидит на корточках, подперев щёку ладонью, и сосредоточенно смотрит, как очередной камешек катится по бороздке. На голове у неё венок из сухих одуванчиков — она сплела его с утра и теперь, кажется, совсем о нём забыла. Её светлые волосы выгорели до почти белого, ресницы отбрасывают длинные тени на щёки. Лицо у неё спокойное, задумчивое, будто она мысленно не здесь, а в каких-то своих, лунных измерениях. — Ты странная, — неожиданно говорит Джинни, но в голосе нет укора, только тепло и немного стеснения. — Но это хорошо. Я… я хотела спросить… Она запинается. Слова цепляются за язык, горло пересыхает. Хочется сказать: «Ты будешь моей лучшей подругой?» Но это звучит глупо, как в детстве, когда дружбу скрепляли обменом конфет и выцарапанным сердцем на дереве. Луна спокойно поднимает взгляд, словно уже знает, о чём речь. — Глупенькая, — она улыбается, отвечая такой же нежной колкостью, — мы уже лучшие подруги. В этот момент мимо них вихрем проносится Кэти Белл — метла под мышкой, мантия наполовину соскользнула с плеча, щеки румяные от спешки. Она случайно сбивает два плюй-камня ногой, даже не заметив, и на ходу кидает через плечо длинное «прости-и-ите». Ветер подхватывает запах полированной древесины и травяного бальзама, которым натирают метлы. Кэти исчезает за поворотом, не оглянувшись, а Джинни застывает, всматриваясь ей вслед. Она не знает её лично — всего лишь старшекурсница, ловец, звезда гриффиндорской команды. Но в этой быстроте, в уверенности походки, в лёгкости — было всё то, чем Джинни мечтает. — Ты снова ушла в облака, — мирно замечает Луна, не поднимая головы. — Мозгошмыги любят такие моменты. Уносят мысли в самые высокие слои атмосферы. Ты только держись за уши покрепче.

Сначала приходит тепло — то самое, уютное, что просачивается сквозь кожу, будто от камина, возле которого ты заснул. Потом запахи: хвоя, подгоревший пудинг, пряности на кухне. Далёкое потрескивание поленьев, ритмичное и успокаивающее. Где-то в стороне кто-то спорит — но эти голоса звучат не тревожно, а словно музыка, в которой всё на своих местах. Джинни открывает глаза и в этом видении она оказывается в гостиной Норы, залитой мягким золотым светом. Все здесь: мама колдует чай, разговаривая сама с собой; папа подновляет гирлянду из фестонов, которая то и дело падает с камина; Рон, недовольно фыркая, примеряет новый свитер с буквой R, явно маловат в плечах. Где-то рядом Гермиона снова спешит на помощь миссис Уизли, но та мягко отмахивается, мол, отдохни. Гарри устроился у окна. Он, как всегда, немного не в своей тарелке, но в этом есть что-то трогательное: Избранный, чьё имя шепчут в стенах Хогвартса, просто сидит на подоконнике с кружкой какао в руках и слушает глумливые переделки рождественских гимнов от Фреда и Джорджа. Джинни тоже слушает и хихикает, не в силах сдержаться. Она на полу в клетчатой пижаме, греет нос у огня; щёки раскраснелись от смеха, а в волосах запуталась мишура. На коленях лежит подарок — новые перчатки для квиддича, в которых она будет летать весной. Братья наконец уносят свои песенки на кухню, громогласно обещая вернуться с новыми куплетами. Смех немного стихает, и Джинни, всё ещё сидя у камина, чувствует, как комната будто бы становится тише, наполненной мягким послесвечением. Гарри разворачивается к ней — не сразу, не резко, а будто отзеркаливая её собственную мысль. Свет от гирлянды на полке касается его лица, и огоньки отражаются в глазах: капельки янтаря вплетаются в зелень радужки. От этого взгляда у Джинни внутри что-то едва заметно дрожит. — У вас тут... как в сказке, — говорит Гарри негромко. Не ей одной, но именно ей. И это самый красивый комплимент, который она когда-либо слышала.

Ложечка касается рта, и Джеймс хмурится, оттопыривая нижнюю губу — на его подбородке тут же появляется ярко-оранжевый мазок. Джинни терпеливо улыбается и, не торопясь, вытирает сына уголком салфетки. Морковка ему всё ещё кажется подозрительной, но любопытство сильнее: он снова открывает рот, готов принять вторую ложку. Кухня — чужая. В этом доме всё немного не по ней: занавески в клетку на фиклский манер, посуда разномастная, шкафы скрипят, и каждый предмет вызывает тоску по Норе. Но именно здесь, в этой ирландской глуши, они в безопасности. Джинни сидит боком к окну, на скрипучем деревянном стуле с обивкой в клетку. Волосы стянуты в небрежный пучок, старая футболка съехала с плеча. Тени под глазами стали привычными, а скулы заострились — усталость осела в чертах лица, как пыль в углах этой кухни. Но в движениях по-прежнему уверенность и спокойствие. Она держит ложку аккуратно, чуть наклоняясь вперёд, и произносит слова не мягко, а чётко артикулируя: — Вот и всё, Джейми. Мы с тобой — молодцы, правда ведь? Она набирает пюре из баночки, выравнивает ложку и только начинает поднимать её, как в то же мгновение чувствует его присутствие. Гарри подходит сзади, кладёт ладони ей на плечи, и Джинни останавливается, не донеся морковку до сына. Пальцы скользят вниз, находят её подбородок и легко его поддевают, вынуждая Джин запрокинуть голову назад. Она не сопротивляется внезапному порыву и Гарри наклоняется, легко целуя, будто невзначай, но этого хватает — поцелуй держит её крепче любого заклинания. Джеймс, не дождавшись положенного, с внезапной решимостью бьёт по ложке рукой. Морковное пюре шмякается прямиком Джинни на колени, оставляя яркое пятно на серых спортивках. Она замирает на секунду, а потом медленно выдыхает сквозь сжатые зубы — с явным, накопившимся раздражением. Гарри за её спиной не выдерживает и громко заливается смехом, вот же говнюк! Не оборачиваясь, Джинни сдвигает баночку в сторону, перехватывает её покрепче — и с точностью, достойной финала Кубка Хогвартса, запускает остатки пюре ему прямо в грудь. — Заслужил, — бросает она, уже спокойно.

Тепло в комнате густое, плотное, как мёд в чашке, чуть подгоревший на краях. Из-под пола доносится гул голосов, звон стекла и глухой стук — бар внизу живёт своей шумной, многолюдной жизнью, но без Шеймуса. Сегодня он с ней наверху, в крошечной квартирке, отгороженной от всего остального мира сантиметрами. Всё здесь выглядит так, будто никто не собирался задерживаться надолго, но остался — и остался не один. Джинни лежит навылет, раскинувшись в смятой постели, с полупустым бокалом в руке. Левое бедро полуобнажено, повёрнуто к нему — именно так, чтобы он мог снова и снова проводить пальцами по ожогу, который когда-то оставил ей сам. Шеймус склоняется ближе. Целует шрам — сначала в самый край, потом выше, и выше, вдоль бедра, прокладывая дорожку коротких, сосредоточенных прикосновений. Ласка неторопливая, почти медитативная, и лишь когда он доходит до линии живота, чуть задержавшись, внезапно подтягивает её к себе, крепко обнимает, наваливаясь сверху. Шеймус уже тянется к губам, ловит дыхание, но замирает, как только видит выражение лица Джин. Глаза не закрыты — в них напряжение и что-то, похожее на тревогу. — Что? — спрашивает он хрипло, не отпуская её из хватки. Джинни отвечает не сразу. Смотрит, чуть дольше, чем нужно. — Всё сработает, Шеймус, — говорит она тихо. — Мы сделаем всё как надо и вернёмся. Как в прошлый раз не будет, я тоже вернусь.

Джинни тонет. Захлёбывается под мутной толщей: воздух вытеснен до последней капли, в горле пенится вода, безжалостно наполняя собой лёгкие. Она пытается подняться к проблескам света, мерцающим на мелких волнах сверху, но тело словно налито свинцом и тянет её вниз, в темноту. Движения тяжёлые и замедленные, а внутри, где раньше билась жизнь, — вспышки и трещины, углубляющие разрывы.

Она больше не чувствует рук. Хочет плакать, но морок поглощает и слёзы, и отчаяние, и несдержанные обещания.

Ну вот и всё.

Образы сплетаются вокруг неё кольцами — не по очереди, а разом: пальцы Джеймса, цепляющие ложку; запах одуванчиков в венке Луны; поцелуй Сибилл в висок; смех Гарри у неё за спиной; тепло ладони Шеймуса на бедре. Всё перемешивается, размывается, крошится и снова собирается воедино.

Её память пульсирует, как сердце.

Между маревом ввинчивается звук — приглушённый, дышащий сквозь вату, голос. Он распадается на глухие колебания, в которых Джинни с трудом различает слова. Кажется, Тео зовёт её, рвёт связку между мирами с тем отчаянием, с каким хватают за руку тонущего. И этот голос врастает в неё спасительным импульсом.

Что-то тёплое медленно проливается внутрь, но тело откликается не так, как должно: по пищеводу поднимается густая, горячая волна — не вода, как казалось прежде, а накопившаяся кровь, распирающая лёгкие изнутри. Онемение отступает, но лучше бы нет — спазмы под грудной клеткой настолько болезненны, что дышать получается лишь короткими, резкими глотками.

Джинни ощущает реальность, но она нереальна. Всё настолько далеко, из прошлой жизни: она раздавала палочки своим людям... год? Месяц назад? Сегодня вечером. Открыть глаза невероятно тяжело, будто веки срослись и запеклись кровью, как швы на ране. Она очень старается и наконец ресницы вздрагивают, пропуская тусклый свет. Всё плывёт: Тео — силуэт в дымке, что-то говорит, и этот контакт помогает хотя бы на мгновение вынырнуть из дезориентации.

— Тео, Деннису нужна помощь, он серьёзно ранен... — вместе с хриплым обращением в уголках губ проступает кровь: сначала тонкой полоской, потом шире, заливая рот тёплой, солоноватой массой. — Где Шеймус? Он его нёс, сразу за мной. Помо-ги.

Темнота — вязкая, убаюкивающая, подхватывает её и тянет обратно, словно наполняя тело мокрым песком. Всё тяжелее держаться на поверхности, держаться за Тео.

— Дже... — Джин не успевает закончить.

I wanna be alive, I don't wanna be a liar.[html]<center><audio src="https://forumstatic.ru/files/0012/c3/0c/78807.mp3" preload="auto" controls></audio></center>[/html]
Терри долго не думает.

— Ой, да стрёмная она какая-то, — разворот на 180 градусов успешен: рейтинг симпатичной блондиночки резко кренится и с грохотом падает в глазах Терри. Отстраняться от девчонок — особый навык, выработанный годами отшивов и динамо ещё со школьной скамьи. Не нравлюсь? Ну и не надо, дура, потом ко мне не лезь. И не лезли же, блять, ну за исключением одного-двух случаев, как было с Лавгуд на шестом курсе. Интересный опыт, после которого ещё долго щекотало ноздри в сезон полевых цветов. Или тот период, когда они оба втрескались в Падму. Тони благородно её уступил (нет), но толку-то — она отшила обоих и попёрла на Святочный с патлатым Уизли в костюме бабки. Или это была Парвати? Вот и сейчас.., — что это ты щедрый сегодня такой?

Бутылка пива пустеет в аккурат с глухим стуком двух стаканом о барную стойку. Виски плескается о стенки, оставляя маслянистые разводы дешёвого пойла, но с чипсами и такое сойдёт. Бут загребает в ладонь сразу жменю, слегка сминая их с хрустом, и закидывает в широко открытый рот. Конечно же, крошки летят на поло, а парочка шрапнелью задевает рядом стоящего Тони. После длинной рабочей недели маггловские чипсы кажутся пищей богов, и Терри рад, что в шуме бара не слышно урчание живота.

— Уж тебя-то соблазнять я умею, — Терри и сам не понял, что сморозил. Прячет лицо в стакане с виски, делая непривычно большой глоток. Крепкий алкоголь обжигает, и он давится, раздувая щёки. Плохо пошло, — своей едой, — заканчивает он фразу неестественно поздно.

Предложение Тони всё бросить и заняться стендапом вгоняет Бута в ступор. Когда это он, блять, шутил? Только горькая правда жизни, максимум подъёбки; уж кому предлагать подобное, так ведущему колесу в их детском трёхколёсном велосипедике — Майки. С другой стороны, если Терри выгонят со сцены только за расизм, то Корнера — за сексизм, ксенофобию, эйблизм, эйджизм, антисемитизм и культурную апроприацию. Ах, да, и за расизм тоже.

— Из вас троих я хотя бы какие-то деньги зарабатываю, — цыкает сквозь зубы Бут, поднимая бокал повыше и стукаясь им о лоб Тони, — я твоя страховка от картонной коробки под мостом. Стараюсь обеспечить нам будущее, позволяя ёбаным коротышкам мною помыкать. — Друг явно недоволен сравнением с Сереной и это забавляет Терри ещё сильнее, чем могло бы быть, — ну задница может и тощая, а вот хер в мини-юбке выпирать будет идеально.

Он ржёт так громко, что часть зала оборачивается. Терри пожимает плечами, как бы извиняясь, и клонится к Тони, упираясь лбом ему в висок.

— Да хоть объешь меня всего. Курицу, мясной пирог, остатки запечённой картошки, сгнившую морковку ещё при жизни Дамблдора, всё твоё! — Он делает финальный глоток, с размаха ставя стакан на стойку, — погнали.

На улице хорошо: вечерняя прохлада приятно ложится на пылающие от алкоголя щёки. Лёгкий ветер пробирается в кудри, и Терри приглаживает выбившиеся на лоб пряди. Смотрит на Тони с полуулыбкой, следует за ним, словно за движущимся огоньком среди сотен других — статичных. Камден дышит в сумраке, живёт музыкой, движением, отблесками неона на витринах и стёклах автомобилей. Терри увлекается этой атмосферой, ловит ритм, расправляя плечи, почти подходит вплотную к Тони, чтобы закинуть ему на плечо руку, но он задаёт вдруг очередной облачнолетающий вопрос в своём стиле.

— На текущем этапе, да чтоб его ебали в три смены, при условии наличия институционализированной хуегрегации, и устойчивых форм идеологической отчуждённости, сука, полное смешение представляется затруднительным, нахуй, — Терри делает вид, что затягивает сигаретку, а затем сплёвывает на асфальт, явно пародируя Майки, их любимого умника со словарным запасом на 50% состоящим из мата, ещё на 49% из научной терминологии и только на 1% из нормальных слов, — да хрен разберёшь, Тони, может перемешаемся, может нет, — Бут вмиг стирает улыбку с лица, — ты не морозишь херню, никогда.

Динамик аутентичного паба, выбивающегося из общего ряда ярких забегаловок, начинает проигрывать знакомые ноты, следом и голоса маггловской группы The Clash. Виновник того, что он знает их — перед Терри — сам подпевает на свой манер. И видя это, друг не может не улыбаться. Вечно улыбаться рядом с ним, заряжаясь как батарейка. Тони обгоняет его и поворачивается лицом; своим, чёрт возьми, искрящимся эмоциями, красивым, родным.

— Ставлю десятку галлеонов — сосёт, и сосёт, видимо, очень хорошо. Поэтому она звезда Британии, а мы с тобой идём ко мне домой есть вчерашнюю курицу, — дурацкий Тони никак не может перестать его смешить, или Терри самому хочется всё время смеяться? Быть счастливым? Он набирает побольше воздуха в лёгкие и начинает кричать, делая из ладоней рупор, — ТЫ ГРЁБАНЫЙ ГЕНИЙ, ЭНТОНИ ГОЛДШТЕЙН, И МИР ЕЩЁ УСЛЫШИТ О ТЕБЕ!

Бут подлетает к нему и наконец-то приобнимает за плечи, чуть не взваливаясь всей массой.

— Зайдём в следующую подворотню и аппарируем в мой район, метро — нахуй, — он слегка прижимает Тони к себе, и уже нехотя, отпускает.

Она сидит, прижавшись спиной к стене, и всем телом старается с ней слиться — стать досадной трещиной в штукатурке, пятном от кофе, тенью, которую никто не замечает. За месяцы, точнее, за вечность внутри Триады всё в ней (не)осознанно перестроили: там, где раньше было ощущение себя живой и дерзкой Джиневры Уизли, теперь зияет пустота, искусно замазанная автоматизмами, будто вместо воли и характера в ней отрастили набор условных рефлексов. Она больше не ждёт ничего хорошего: каждый добрый жест кажется подготовкой к боли, каждое слово — прикрытием для угрозы, а любое движение — проверкой на выносливость, и потому Джинни реагирует не сердцем, а инстинктом, что заставляет её затихать, следить за интонациями, смотреть под ноги и думать вперёд, потому что иначе будет хуже. Она не верит в безопасность, не верит в покой, и уж точно не верит в то, что ей можно просто сидеть в чужом доме и не быть за это наказанной, ведь до сих пор каждое «просто» в её жизни оборачивалось последствиями. И вот, даже оказавшись здесь, рядом с братом, который говорит что-то про чай, про печенье и варенье, Джин ощущает, как в груди растёт вязкое, медленное осознание того, что ни одна комната в этом мире не станет по-настоящему её, потому что она сама себе — не дом и не тело, а временное, плохо отремонтированное укрытие, в чьих стенах холодно, сыро и всегда слишком тихо, как бывает в местах, где давно никто не живёт.

— Ладно, — Джинни отвечает Перси полушёпотом. Она давно не замечает связи с ним, ни с кем из братьев: потому что они перестали быть «её», или, может, это она перестала быть «их». Эта мысль приходит не сразу, но когда приходит — остаётся. Тяжело признавать, даже Перси, так её обожавший, лелеявший в далёком детстве, теперь рядом только формально. Его голос не греет, прикосновения вызывают тревогу, а забота — недоверие. Джин не знает в какой момент всё оборвалось, но... оборвалось, — я слышу.

Слышит его метку, она почти говорит с ней, красноречивее вербальных слов брата. Может всё и правда оборвалось в момент первого прикосновения чернил к его коже? Они смешались с кровью Уизли и сделали её чужой.

— Я вижу, — продолжает односложный ряд Джинни. Осталось сказать «я чувствую». Было бы здорово, чёрт подери, почувствовать, вернувшись на один день в прошлое. Быть снова маленькой на руках Перси.

Лето в Норе. Джинни сидит на коленях у Перси, покачиваясь взад-вперёд, будто старается настроиться на его дыхание, и, несмотря на то что ноги давно затекли, а жар от плиты разливается липкой пленкой по коже, ей не хочется никуда уходить. Он только-только вернулся из Хогвартса — загорелый, обвешанный книгами и такой важный. Мама раскатывает тесто, задвинув прядь с лица, что-то тихо напевая себе под нос, и в такт ей кухня дышит неторопливостью и спокойствием. Перси читает вслух — что-то из своего нового учебника, стараясь объяснить ей разницу между троллиной и драконьей кровью, и хоть Джинни не понимает и половины, но ей нравится звук его голоса. — А если тролль и дракон поженятся, у них кто родится? — Спрашивает она, запрокидывая голову и заглядывая в лицо Перси снизу вверх, с такой серьёзностью, словно от ответа зависит судьба всей кухни. Перси хмыкает, не сразу находя, что ответить, и щекочет ей щеку пером. Джинни чихает и отмахивается, прижимается к нему крепче. — У них родится учитель зельеварения, — наконец выдыхает брат с важным видом, и Джинни, широко распахнув глаза, на секунду верит. Потом смеётся — немного сипло, по-детски, так, как она умела смеяться только в Норе. Мама поднимает глаза от теста и улыбается, не говоря ни слова. Свет ложится на пол широкими полосами, а где-то за окном гудит шмель, но Джинни не обращает внимания — она вся в этом моменте, в руках брата, в его голосе, в жаре кухни и в уверенности, что так будет всегда.

— Я не голодна, — еда больше не приносит удовольствия. В Триаде мистер Розье заботился об этом, следил, чтобы пациентка ела всё, до последней крошки, и по своему наказывал, если не укладывалась в норму. Иногда зелья вливали между глотками супа (ассоциации: вкус плесени; вкус мыла). Иногда просто сидели рядом, глядя в рот, пока она жевала. Ужин был не приёмом пищи, а актом подчинения. Теперь любое предложение — даже про варенье, даже от брата — вызывает не аппетит, а протест.

Джинни молчит и не двигается, наблюдая, как Перси поднимается и забирает нож, прячет его слишком осторожно, боится, что ли? Может и правильно.

Когда дверь закрывается, она остаётся сидеть в той же позе. Несколько секунд, или минут, или час?.. ничего не происходит. Потом тяжесть, скапливавшаяся где-то под грудиной, перетекает ниже; Джинни медленно сползает по стене, позволяя телу рухнуть выжатой тряпкой. Щекой упирается в пол — холодный, от чего почти становится легче. Она лежит так, не моргая, не думая ни о чём, просто прислушиваясь к шуму крови в ушах.

Поднимает Джин медленно, почти нехотя. Не из желания идти, и уж тем более не из жажды общения, а чисто потому что оставаться в этой комнате дольше невыносимо. Она волочит за собой плед, не распутываясь и не выпрямляясь до конца, маленькими шажками доходит до кухни. Возле раковины всё ещё стоит стакан, из которого она пила воду.

Сесть напротив Перси за стол то ещё испытание. Наверняка со стороны Джин выглядит диким животным (облезлый опоссум, во), принюхавшимся к костру, но не подпускающим к себе никого ближе, чем на метр.

— Ладно, я буду чай. Сладкий. И положи побольше лимона, если у тебя есть.

Точка опоры — его тёплая ладонь на щеке.

С каждым словом Шеймус возвращает ей краски, заполняет пустоту живыми чувствами, делает реальность чуть добрее. Всё становится... терпимее. Да, Джинни могла бы... могла бы продолжать существовать в этом грёбанном мире, будь он тем, кто держит за руку.

Она расслабляется, растворяясь в его объятиях, единственном безопасном месте. Горячее дыхание оседает в волосах, касается шеи. Да он, как пить дать, ухмыляется в своей фирменной манере, но именно сегодня — не раздражает. Джин умрёт, если не сотрёт эту улыбку поцелуями, только чтобы потом она появилась снова.

— Я не сказ… — Шеймус не даёт ответить. Они перебивают друг друга в сбивчивом шепоте, и Джинни сдаётся. Слушает его, закрыв глаза, безропотно принимая лёгкие поцелуи. Он что-то знает, кажется, не важно, раз уж это всё её теперь. Всё её. Я тоже! ТОЖЕ! Не принадлежит, никакого собственничества, но... будет рядом. Не по праву, а по потребности. — Обещаешь? Ну, только смотри, если я когда-нибудь узнаю, что ты крутишь роман с официанткой… — Джин медленно, с нажимом проводит ногтями по спине, — спалю к чертям, вместе с баром.

Хорошо-хорошо, собственничество в ней и правда (не)много есть. Проснулось в ту же секунду, как стало ясно — да, взаимно. Что с этим делать — вопрос. Впереди всё тот же сценарий: тайные встречи на явочных квартирах, чужаки на публике, двойная жизнь. Но как раньше уже не будет. Любовь всё изменила. И от одной мысли, что она не сможет просто взять его за руку в Косом переулке, сесть рядом, съесть по мороженому, а вдруг, когда-нибудь — взять его фамилию... сводит внутри. Ничего из этого не случится, пока режим не падёт.

Ах, прекрасно. Теперь их революционная борьба стала до отвращения личной.

Веки Джинни дрожат от его слов: она блуждает взглядом по лицу, и это лицо самое красивое, самое желанное и родное. В ней цветёт безграничная нежность, стоит Шеймусу признаться, что значит mo ghrá. Осознание приходит не сразу. Он называл её так и раньше, сознавался — а она не слышала, закопавшись в самобичевании.

— Ох, Шеймус, — его имя перекатывается на языке, и от одного звука сладко. — Но Макмиллан уже многое изменил. Не уверена, прибежала бы я к тебе, не случись этой драной свадьбы. Там, у алтаря, потом за банкетным столом, под сотни поздравлений… их было слишком много, тех, против кого мы воюем. Смотрели и видели не меня. Какую-то другую Джинни, я не ощущала себя собой. Бред, знаю, не смогу объяснить. Но вот ты тут, рядом, и я это я. Не Макмиллан, не Клио, а просто Джинни, — сердце пронизывает страх, — прости за эту слабость.

Непозволительная роскошь довериться мужчине. Ни один из братьев не смог добиться от неё подобного.

— Я и правда не дам тебе наворотить какой-нибудь херни, — декларирует она. — Не потому что я твой лидер, а потому что люблю.

Шеймус откликается на всё (не)сказанное и (не)сорванное тем, что прижимает её ещё сильнее, не оставляя между ними ни одного лишнего сантиметра. Всё пространство закрыто, занято и защищено.

— Уже поцеловал. И не раз, — губы тронула ленивая улыбка, в голосе скользит знакомое притворное недовольство. — Опоздал со своим пафосом, Финниган. Где ты был в начале церемонии? — Фразы даются тяжелее: дыхание сбивается и становится поверхностным. Под рёбрами пульсирует напряжение, разгоняющее жар от живота к груди. — По крайней мере на брачную ночь успел. А что там положено — не знаю. Впервые замужем, так далеко ещё не заходила. Придётся выяснять вместе.

Щёки Джинни снова заливаются румянцев, сосредоточенность теряется, а мысли распадаются. Вслепую нащупав палочку в кармане куртки, Джинни кое-как инкантирует заклинание, и плотные занавески на окнах Виверны смыкаются.

— Ты говорил, что живёшь над баром. Пригласишь зайти или останемся здесь?

Джинни не дожидается ответа, впиваясь поцелуем, настолько глубоким и самобытным, что становится всё равно. На шаткий стул под ней, на возможных зрителей, на скрип половиц под ногами Шеймуса. Нет больше ни бара, ни улицы за стенами, ни страха, что кто-то войдёт — остаются только руки, его язык, двигающийся в такт её ускоряющемуся пульсу, пальцы на талии, которые держат. Её тело вспоминает годы прикосновений, что были до, и с каждой секундой Джинни будто тает — всё сужается до него, до ощущения, что она дома.